О "высочайшем юноше вселенной" - Белла Ахмадулина

Совсем скоро исполнится 200 лет со дня рождения  Михаила Юрьевича Лермонтова.  На сайте Государственного Лермонтовского музея-заповедника "Тарханы" каждый день уменьшается цифра.

То ли я не заметила, то ли действительно так, но что-то почти не слышно ничего по поводу большой даты ни по телевидению, ни в новостных строчках  интернета. Прекрасно, что всей страной онлайн читают "Анну Каренину". И  Лермонтова неплохо было бы услышать, даже надо бы. 200 лет со дня рождения всё-таки!

Учась  в школе, обычно относишься к классикам литературы как к иконам. Знаешь, что они лучшие, знаменитые, и это   всё  -  почувствовать в них человека сложно в юном возрасте. А ведь они были  и  ничто им не было чуждо: ни плохое, ни хорошее.  Кто-то  их любил и ценил, кто-то ненавидел – они были живыми, страдали,  ошибались, может быть, сами обижали кого-то, были зависимы от окружения, от привычек, от особенностей собственной  чувственной натуры. 

Со временем  приходит  понимание, что писатель   ЖИЛ на этой земле, дышал, ходил,  как мы  сейчас, и начинаешь воспринимать его ярче, ближе, искренне и болезненно  пропуская сквозь  себя все перипетии  его  давней  жизни. Поэты и писатели снова входят в нашу жизнь, но уже  по-новому: может быть, как друзья, или соседи, или даже  - как одарённые дети…  Кто как воспринимает.   Помню, после посещения Пушкинских гор я впервые  увидела  Пушкина живым.  И, конечно же, пришло  ощущение  боли  за реального  человека, за его переживания, мучила обида за  несвоевременный  уход.

Стихотворение Беллы Ахмадулиной "Тоска по Лермонтову" понравилось именно личностным  отношением поэтессы к Михаилу Юрьевичу.  Сострадая всей трагичности  его бытия, она называет его то  "мальчик мой",  то,  преклоняясь  перед величием, недосягаемостью, одиночеством  Лермонтова, -  "высочайшим юношей вселенной".   Блестящие слова!

Тоска по Лермонтову

О Грузия, лишь по твоей вине, 
когда зима грязна и белоснежна, 
печаль моя печальна не вполне, 
не до конца надежда безнадежна. 

Одну тебя я счастливо люблю, 
я лишь твое лицо не лицемерно. 
Рука твоя на голову мою 
ложится благосклонно и целебно. 

Мне не застать врасплох твоей любви. 
Открытыми объятия ты держишь. 
Все говоры, все шепоты твои 
мне на ухо нашепчешь и утешишь. 

Но в этот день не так я молода, 
чтоб выбирать меж севером и югом. 
Свершилась поздней осени беда, 
былой уют украсив неуютом. 

Лишь черный зонт в моих руках гремит. 
Живой и мрачной силой он напрягся. 
То, что тебя покинуть норовит, - 
пускай покинет, что держать напрасно. 

Я отпускаю зонт и не смотрю, 
как будет он использовать свободу. 
Я медленно иду по октябрю, 
сквозь воду и холодную погоду. 

В чужом дому, не знаю почему, 
я бег моих колен остановила. 
Вы пробовали жить в чужом дому? 
Там хорошо. И вот как это было. 

Был подвиг одиночества свершен. 
и я могла уйти. Но так случилось, 
что в этом доме, в ванной, жил сверчок. 
поскрипывал, оказывал мне милость. 

Моя душа тогда была слаба 
и потому - с доверьем и тоскою - 
тот слабый скрип, той песенки слова 
я полюбила слабою душою. 

Привыкла вскоре добрая семья, 
что так, друг друга не опровергая, 
два пустяка природы - он и я - 
живут тихонько, песенки слагая. 

Итак - я здесь. Мы по ночам не спим, 
я запою - он отвечать умеет. 
Ну, хорошо. А где же снам моим, 
где им-то жить? Где их бездомность реет? 

Они все там же, там, где я была, 
где высочайший юноша вселенной 
меж туч и солнца, меж добра и зла 
стоял вверху горы уединенной. 

О, там, под покровительством горы, 
как в медленном недоуменье танца, 
течения Арагвы и Куры 
ни встретиться не могут, ни расстаться. 

Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм. 
Души его воинственна молитва. 
В ней гром мечей, и лошадиный храп, 
и вечная за эту землю битва. 

Где он стоял? Вот здесь, где монастырь 
еще живет всей свежестью размаха, 
где малый камень с легкостью вместил 
великую тоску того монаха. 

Что, мальчик мой, великий человек? 
Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью 
в моем мозгу и чернотой меж век, 
все плачущей над маленьким тобою? 

И в этой, богом замкнутой судьбе, 
в своей нижайшей муке превосходства, 
хотя б сверчок любимому, тебе, 
сверчок играл средь твоего сиротства? 

Стой на горе! Не уходи туда, 
где - только-то! - через четыре года 
сомкнется над тобою навсегда 
пустая, совершенная свобода! 

Стой на горе! Я по твоим следам 
найду тебя под солнцем, возле Мцхета. 
Возьму себе всем зреньем, не отдам, 
и ты спасен уже, и вечно это. 

Стой на горе! Но чем к тебе добрей 
чужой земли таинственная новость, 
тем яростней соблазн земли твоей, 
нужней ее сладчайшая суровость.